Вера и надежда. Государство или личность?

Один из зачинателей нашей цивилизации великий греческий мыслитель Платон верил в разум и надеялся, что люди, поняв, что они неправильно живут, изменятся, перестанут стяжать богатство и будут помогать бедным. В «Законах» он с горечью писал: «И теперь нам предстоит сражаться с двумя противниками: бедностью и богатством. Богатство развратило душу человека роскошью, бедность их вскормила страданием и довела до бесстыдства».

Однако все его попытки убедить греческих правителей и простых граждан античного полиса жить правильно закончились неудачей. В результате, уже на склоне лет Платон ожесточается и решает: раз люди не хотят жить по разуму, их нужно заставить. Для этой цели Платон пишет законы, которые наш замечательный философ А.Ф. Лосев назвал «драконовскими». По стопам Платона пошли многие другие, и идут до сих пор.

Например, в Новое время эту линию продолжает философ Томас Гоббс, один из творцов новоевропейского государства. На место богов и драконовских законов Платона в концепции Гоббса встал «Левиафан» (государство), который, с одной стороны, напоминает собой страшного мистического крокодила, призванного заставить эгоистических людей не воевать друг с другом, а жить в соответствии с законами, а с другой ‒ социальную машину.

Обе составляющие были к месту. Первая представляет собой схему, задающую новую реальность, в которой человек из страха быть съеденным Левиафаном вынужден подчиниться. Вторая составляющая аргументирует это подчинение законам природы, что в то время было общим местом (позднее И. Кант, например, считал, что природа заставит даже воющие государства склониться к «вечному миру»).

К чему привело это решение, мы знаем: государство подчинило себе и человека и общество. «Каждое европейское, а впоследствии – и любое другое, государство, ‒ пишет Мартин Ван Кревельд, ‒ после 1789 г. хотело быть уверенным, что повседневная деятельность населения находится под его контролем и, насколько это возможно, служит целям этого самого государства. Важнейшим средством достижения этого стали полиция и тюремный аппарат, системы образования и социального обеспечения <…>. Государство не только использовало науку и технологию для расширения своих возможностей для ведения войны с другими государствами, но те же средства применялись им для усиления контроля над каждым квадратным дюймом территории страны и над жизнью каждого своего подданного» .

Как известно, в борьбу с капиталистическим государством вступили социалисты. Правда, один из идеологов современного менеджмента Йозеф Шумпетер старается показать, что социализм ‒ одна из возможностей, созданных развитием капитализма (так сказать, это плата за ряд ее принципов, например, таких как рационализация, свобода и права личности).

Со своей стороны, я бы указал еще на один момент: игнорирование действительности, которую социалисты, подобно Платону в «Государстве», считают возможным переделать, и наоборот, вера в возможности беспредельного преобразования, как социальной реальности, так и человека. Но здесь речь идет только об одном варианте социализма ‒ российском, «большевистском». Другой вариант, который исповедовали в ряде европейских стран, не предполагал подобных насильственных действий. Напротив, он основывался на вере в возможность разумного, гуманного и осмысленного поведения человека; но, как справедливо отметил писатель Роальд Добровенский, «никто не видел подобного социализма, да и возможен ли он в принципе?» .

Оба исследователя (Шумпетер и Добровенский) отрицают социализм большевистского типа как античеловеческий. Позиция Шумпетера по отношению к демократическому социализму более оптимистическая: он считает, что, несмотря на недостатки социализма этого типа, он все же придет на смену капитализму. Точнее, утверждает Шумпетер, будущее ‒ за своего рода «гибридным социализмом», включившим в себя экономические достижения капитализма (как он пишет, социалисты уже сегодня вынуждены управлять капиталистическим хозяйством и экономикой, и в некоторых странах ‒ в Англии, Швеции ‒ это получается неплохо).

Думаю, с таким социальным прогнозом Шумпетера с некоторыми оговорками можно согласиться, и вот почему.

Во-первых, исчерпали себя и завершаются социальные проекты новоевропейской цивилизации (овладения природой, построение общества благосостояния, установление «вечного мира»), как в силу изменившихся условий и ситуации, так и выявленных негативных последствий реализации этих проектов.

Во-вторых, вовсе не умерла мечта масс построить общество, где бы всем было хорошо. Эту мечту питало и христианство, и либералы с демократами, утверждающие, что каждый человек, безотносительно к тому, что он делает и как трудится, имеет право на достойный уровень жизни.

В-третьих, также и потому, что развитие современной науки, техники и промышленности, действительно, позволяет в ближайшем будущем осуществить эту мечту масс. Если раньше лозунг был «кто не работает, тот и не ест», то в настоящее время говорят: не хочешь работать ‒ на здоровье, все равно социалистическое государство тебя обеспечит. И судя по все возрастающим объемам помощи беженцам, безработным, многочисленным категориям граждан, которые по закону должны получать пособия и другие льготы, это не просто слова, а реальная практика.

В-четвертых, социалистическое перераспределение национального богатства от работающих к неработающим (полностью или частично) очень выгодно для тех, кто распределяет, поскольку они при распределении никогда не забывают себя.

Но вдумчивый читатель может спросить: разве неясны недостатки такой социальной организации? Известно, что жизнь на пособия (например, в Палестине так живут уже несколько поколений, и живут неплохо) развращает население. Социалистическое распределение плодит распределяющие организации и неравенство. Конечно, все это известно, но кому? Разумным и ответственным гражданам, но не массам. А власти, тоже это понимающие, предпочитают делать вид, что им это неизвестно.

К тому же ситуация стала быстро меняться. Известный американский социолог, политолог и философ-неомарксист, один из основателей миросистемного анализа Иммануил Валлерстайн пишет: «Мироэкономика находится под сильным спекулятивным гнетом, неподвластным основным финансовым учреждениям и контролирующим органам, например, центральным банкам. Растет насилие, но усилий и возможностей власти недостаточно, чтобы решительно покончить с этим насилием. Значение моральных принципов, которые традиционно прививали своему народу государство и церковь, практически сошло на нет. Но, с другой стороны, тот факт, что система в кризисе, отнюдь не означает, что она вовсе отказалась от попыток действовать по-старому, по-привычному. Она пытается. Но в этом случае долговременные тренды все ближе приближаются к своим асимптотам, что только обостряет кризис. И все же большинство людей всегда предпочитают жить, как они привыкли. В этом есть смысл, но на очень небольшой срок» .

Валлерстайн утверждает, что уверенность и надежда масс на социальный прогресс сменились страхом, они склоняются к мнению, что миросистему переделать невозможно. Угнетенных больше не удастся уговорить подождать с текущими требованиями во имя светлого будущего. Исчезает основной стабилизующий механизм ‒ оптимизм угнетенных. Миросистема вступила в переходный период в направлении катастроф и становления другой социальной системы .

Эзотерик Шри Ауробиндо Гхош верил не в разум, а в эзотерический ум, не в общество и государство, а в совершенную личность. На нее он и надеялся. «Массовое сознание, ‒ пишет Шри Ауробиндо, ‒ всегда менее развито, чем сознание более развитых личностей, и прогресс зависит от того, в какой мере общество готово принять влияние индивидуального сознания. <…> Заблуждающееся человечество всегда мечтало об улучшении своего окружения посредством изменения государственного устройства и общества, но внешнее окружение может быть усовершенствовано только посредством внутреннего совершенствования индивидуума. Наша внешняя жизнь отражает только то, что внутри нас, ‒ нет способа, который мог бы спасти нас от закона нашего собственного существа<…>. Совершенное общество не может быть создано людьми или состоять из людей, которые сами не совершенны» .

Если самоопределяться, то, пожалуй, я занимаю позицию посередине между Платоном и Шри Ауробиндо. Кажется, при чем здесь личная жизнь, если речь идет о социальности? Но дело в том, что социальное действие имеет два уровня ‒ коллективный и индивидуальный. Если мы не можем контролируемо сдвигать мир и общество, поскольку другие субъекты сдвигают мир не туда, куда мы, то свою-то жизнь мы можем направлять. При этом можно предположить, что, если в том же направлении собственную жизнь будут направлять и другие люди, то и мир постепенно повернется, пусть не как автомобиль, но все же в желательном направлении.

Если же речь идет о действиях и отношениях, направленных на различные социальные образования типа социальных институтов, власти, общества и пр., то последние, хотя и включают в себя наши собственные действия и действия других людей, тем не менее, являются естественными образованиями, которые можно отнести к социальным формам жизни или социальным организмам. У них свои процессы, траектории и циклы. Может быть, нам и хотелось бы заставить их развиваться в желательном для нас направлении (например, чтобы уменьшался эгоизм правящих элит), однако, зависит ли это от нас, соизмеримы ли наши силы с силами и факторами, определяющими становление и развитие этих деиндивидуальных форм жизни и социальных организмов?

В настоящее время неясно, куда все идет. Тем не менее, можно высказать следующую гипотезу. Проект модерна ‒ овладение природой, просвещение, построение общества благосостояния ‒ себя исчерпал и завершается. Складываются новая культура и социальность, для которых характерны, по меньшей мере, три основные момента.

Во-первых, установление нового типа социальной справедливости на основе перераспределения национального продукта (от работающих к неработающим и пр., см. выше).

Во-вторых, с трудом пробивающее себе дорогу понимание, что главная социальная задача ближайших двух-трех веков ‒ изучение и овладение нашей собственной активностью и деятельностью, прежде всего мыслительной и технической, которые быстро становятся основными источниками социальных и антропологических проблем, деструкций и катастроф.

В-третьих, выстраивание и реализация новых сценариев и картин построения индивидуальной жизни, где, в том числе, должны найти свое разрешение и проблемы взаимоотношений личности, общества и государства.
Думаю, индивиды, подвизающиеся во благе и справедливости, при определенных условиях вполне могут жить правильно, а вот построить на земле хорошую жизнь очень проблематично, особенно, в период двойного перехода и смены цивилизации. И определение духовного «верха», к которому нужно стремиться, в этот период становится очень проблематичным.

Тем не менее, я все же указал бы на два момента. Один ‒ работа, направленная на сохранение на земле самой жизни. Она включает в себя не только развитие экономики и других социальных институтов, но и понимание того, что человечество, вероятно, ‒ венец, высшая и уникальная точка эволюции космоса, что жизнь на земле, как в природном, так и в социальном отношении не гарантирована (может оборваться в любой момент), и поэтому ее нужно ценить и сохранять, а не, пусть и невольно, разрушать.

В последние годы жизни Станислав Лем говорил в интервью, что человечество зря осваивает космос, распыляя свои силы и ресурсы, что, мол, сначала нужно решить многочисленные и неотложные проблемы на земле. Отчасти он прав, но только отчасти. Если наша жизнь в космосе не гарантирована, то у людей нет другого выхода, как развивать технику, чтобы хотя бы в отдаленной перспективе выйти на нужное решение. Например, построить гигантский ракетный флот и перенести на нем людей на другую планету с лучшими условиями жизни и более надежной перспективой.

Теперь второй момент. Турбулентность (скорость изменений, неопределенность реальности, кризис большинства социальных норм), о которой сегодня пишут многие думающие философы, ученые и писатели, приводит к периодическому своеобразному краху личности ‒ она распадается и вынуждена заново себя собирать. Отсюда два следствия: творческая работа по возобновлению себя (о чем писал наш замечательный философ Мераб Мамардашвили) и поиск критериев подобного возобновления. Например, таких критериев как сознательное, осмысленное построение своей жизни и установка на неэгоистическую жизнь.

Но, думаю, в современных условиях и то и другое необходимо продумывать заново. Например, если человек признает конечность своего бытия (хотя пока мы живем как будто бессмертные боги), то каким образом, спрашивается, жизнь отдельного человека нужно строить и завершать? Если наша жизнь не только непрерывна, но и дискретна, самоорганизуясь в относительно автономные «культуры жизни» (детство, юность, зрелый возраст, пожилой, старость), то не должны ли мы при сменах этих культур себя перестраивать, рождаясь, как говорил Сирен Киркегор, «вторым рождением»? Или что сегодня есть благо и для кого? И не оборачивается ли часто для наших близких вроде бы неэгоистическое наше поведение еще большим эгоизмом?

В настоящее время поменять жизнь, действительно, трудно, но не невозможно. Живя в двойном переходе (региональном и общецивилизационном), мы вынуждены пересматривать многие фундаментальные представления о жизни и смерти, и начать строительство нового мира и себя в нем.